них обоих был всем. Эме помнила на слух название деревни, про которую Осборн часто говорил, что сходит там с дилижанса и дальше идет к дому пешком; она никогда не сумела бы передать на письме это странное, неуклюжее слово, однако медленно и достаточно внятно повторила его кучеру, сопроводив вопросом на ломаном английском: «Когда мы туда приезжаем?» Только в четыре часа. Ужасно! До тех пор ведь может произойти всякое! Ей бы только оказаться рядом с «ним» — и больше у нее не будет никаких страхов. Она не сомневалась, что выходит его. Но что будет с ним до той минуты, как он окажется в ее заботливых руках? В некоторых вещах она была чрезвычайно искусна, хотя во многих других наивна и неискушенна. Выйдя из дилижанса в Февершеме, она сразу определила, что будет делать дальше: наняла в трактире слугу, чтобы тот донес ее сундучок и показал ей дорогу в Хэмли-Холл.

— Хэмли-Холл! — повторил трактирщик. — Эва! Дела-то там ой какие нехорошие!

— Я знаю, знаю, — сказала она, поспешая за тачкой, в которой лежал сундучок, задыхаясь, пытаясь не отставать: на руках у нее спал ее сын. Пульс, казалось, бился по всему ее телу; глаза едва различали окружающее. Ей, иностранке, ничего не сказали опущенные шторы в доме, который наконец-то показался в виду, — она заторопилась еще сильнее, спотыкаясь на каждом шагу.

— К парадному входу или к заднему, мисс? — спросил трактирный слуга.

— Который ближнее, — сказала она.

«Ближнее» оказалась парадная дверь. Молли сидела со сквайром в полутемной гостиной, переводя ему вслух письма Эме к мужу. Сквайр не мог наслушаться; самый звук голоса Молли, такой нежный и тихий, умиротворял его и утешал. Он останавливал ее капризно, точно ребенок, если при повторном прочтении она замещала одно слово другим. В доме стояла тишина — она почти не нарушалась вот уже несколько дней: все слуги, даже без особой к тому необходимости, ходили на цыпочках, говорили вполголоса, закрывали двери как можно более бесшумно. Шум и движение — признаки жизни — производили одни лишь грачи на деревьях, охваченные деловитой весенней суетой. И вдруг тишину эту разорвал звонок у парадной двери, который прогремел по всему дому и долго продолжал греметь, ибо дергала его неумелая, но настойчивая рука. Молли оторвалась от чтения; они со сквайром с недоумением воззрились друг на друга. Видимо, обоим в голову пришла мысль о нежданном (и немыслимом) возвращении Роджера; ни один из них не проронил ни слова. Они услышали, как Робинсон спешит навстречу нежданному посетителю. Они вслушивались, но более ничего не слышали. Да и слышать было почти нечего. Когда старый слуга отворил дверь, за ней стояла дама с ребенком на руках. Задыхаясь, она произнесла по-английски заранее заготовленную фразу:

— Могу я видеть мистера Осборна Хэмли? Он болен, я знаю. Я его жена.

Робинсон знал о существовании некой тайны: об этом давно уже догадывались слуги, хозяин же, по его сведениям, проведал совсем недавно; дворецкий пришел к выводу, что в деле замешана молодая дама; и вот теперь она стояла перед ним, желая видеть своего усопшего мужа, — и Робинсону изменило присутствие духа; он не решился сказать ей правду, лишь оставил дверь открытой и произнес: «Подождите немного, я сейчас вернусь» и направился в гостиную, где, как он знал, находилась Молли. Он подошел к ней — взволнованный, растерянный — и прошептал ей что-то на ухо; она тут же испуганно побледнела.

— Что там? Что там такое? — спросил сквайр, дрожа от волнения. — Не скрывайте от меня ничего. Я этого не вынесу. Роджер…

Оба они испугались, что он лишится чувств; он вскочил и шагнул к Молли; ожидание явно было для него мучительнее всего.

— Прибыла миссис Осборн Хэмли, — проговорила Молли. — Я написала ей и сообщила, что муж ее тяжело болен, — и вот она здесь.

— Судя по всему, она не знает о случившемся, — вставил Робинсон.

— Я не могу… Я не в силах ее видеть, — проговорил сквайр, отшатнувшись в угол. — Ты ведь выйдешь к ней, Молли? Я прошу тебя.

Секунду-другую Молли постояла в нерешительности. Ей нелегко было отважиться на эту встречу. И тут опять заговорил Робинсон:

— С виду она совсем слабенькая, принесла на руках крупного ребенка, а как далеко шла — бог ведает, уж я не стал спрашивать.

И тут тихо отворилась дверь, и в гостиную вступила фигурка, одетая в серое, — она едва стояла на ногах, с трудом удерживая ребенка.

— Вы Молли, — проговорила она, не сразу заметив сквайра. — Та леди, что написала мне письмо. Он иногда говорил о вас. Вы отведете меня к нему.

Молли не ответила, вот только глаза ее в такие минуты вели свою собственную речь — возвышенную и внятную. Эме сразу прочла в них истину. И произнесла только: «Нет, он не… О мой муж! Мой муж!» Руки ее ослабели, она покачнулась, ребенок вскрикнул и вытянул ручонки, ожидая помощи. Помощь ему оказал его дед — за миг перед тем, как Эме без чувств опустилась на пол.

— Маман, маман! — закричал малыш, вырываясь, пытаясь кинуться к упавшей матери. Он бился так отчаянно, что сквайру пришлось опустить его на пол; мальчик подполз к простертому на полу бездвижному телу — Молли сидела рядом, поддерживая голову несчастной; Робинсон помчался прочь — принести воды, вина, кликнуть других женщин.

— Бедняжка, бедняжка! — проговорил сквайр, склоняясь над ней, вновь заливаясь слезами при виде ее страдания. — Она совсем молода, Молли, и, похоже, любила его всей душой!

— Безусловно! — стремительно подтвердила Молли.

Она развязала ленты капора, стянула поношенные, но аккуратно заштопанные перчатки; бледное, невинное лицо теперь обрамляли роскошные пряди темных волос; руки загрубели от работы, единственным украшением было обручальное кольцо. Ребенок крепко сжал материнский палец, пристроился рядом; жалобные причитания постепенно перешли в громкий плач: «Маман, маман!» В ответ на его настойчивые призывы рука шевельнулась, губы дрогнули — к Эме частично вернулось сознание. Глаз она не открыла, но из-под ресниц выкатились две крупных, тяжелых слезы. Молли прижала ее голову к своей груди; они попытались влить ей в рот вина, но она лишь отшатнулась; потом воды — ее она приняла, но более ничего. В конце концов она попыталась заговорить.

— Унесите меня отсюда, — сказала она. — В темноту. Оставьте меня одну.

Молли со служанкой подняли ее и унесли прочь, уложили на кровать в лучшей спальне, задернули шторы, хотя свет дня уже догорал. Эме и сама напоминала бездыханный труп — она не помогала и не противилась им. Но когда Молли уже собиралась выйти, дабы